Текст на английском тут: https://www.independent.co.uk/arts-entertainment/lionel-shriver-dissects-cultural-appropriation-speech-in-full-a7240021.html
Перевод мой ( в содружестве с гугл-транслейт, хотя гугл показал себя в переводе этой речи на тройку с минусом) Если какое-то место вышло совсем непонятно – сообщите, я посмотрю можно ли что-то исправить. Критиковать же само качество перевода я не прошу. Хотя ничего не запрещаю, никого не забаню и ничего не тру. По теме разумеется высказывайтесь как угодно.
«Мне жаль вас разочаровывать, дорогие мои, но моя речь едва ли коснется темы «общности и принадлежности». Вообще надо отдать должное организаторам этого фестиваля - пригласить такого известного бунтаря как я поговорить об «общности и принадлежности» - это все равно, что ожидать, что большая белая акула продемонстрирует зрителям трюк с мячом.
Вместо этого я представила тему «художественная литература и политика идентичности»*, которая на первый взгляд может показаться унылой. Однако те острые проблемы, которыми обросла «политика идентичности» в последнее время, представляют значительный интерес, особенно для представителей писательской профессии, которую я разделяю со многими собравшимися в этом зале. Если довести их до логического конца, то новые идеологии ставят под сомнение наше право писать художественную литературу вообще. Между тем произведения, которые нам «разрешают» писать, рискуют оказаться настолько приглаженными, ограниченными, и крадущимися ‘на цыпочках’, что выходит лучше ничего не писать вообще, чем выдавать подобную пресную банальщину.
Давайте начнем с одного инцидента, с бури в стакане воды, произошедшей в колледже Боудойн в Брансуике, штат Мэн. Несколько месяцев назад два студента, оба члены студенческого комитета, устроили тематическую вечеринку по случаю дня рождения друга. Темой вечеринки была “текила”. Устроители предлагали гостям миниатюрные сомбреро, которые – о ужас – многие надели и носили в течение вечера.
Когда фотографии вечеринки распространились в социальных сетях, колледж накрыла волна возмущения. Администраторы отправили «виновникам» несколько электронных писем с угрозами расследования «стереотипизации по этническому признаку». Гостей вечеринки поместили на «социальный испытательный срок», в то время как двое организаторов были изгнаны из общежития, а затем подвергнуты импичменту. Студенческая газета Боудойна осудила участников за отсуствие «элементарной эмпатии».
Студенческий комитет издал «заявление о солидарности» со «всеми учащимися, которых инцидент затронул и расстроил», и потребовал, чтобы администрация «создала безопасное место для тех студентов, которые оказались или почувствовали себя жертвами этого инцидента». Вечеринка на тему текилы, как отмечается в заявлении, была как раз тем случаем, который «создает среду, в которой этнические студенты, особенно латиноамериканцы, и особенно мексиканцы, не чувствуют себя в безопасности». То есть получается что шляпы для гостей вечеринки представляли собой – внимание! - «культурную апроприацию».
Любопытно, что по всей моей стране мексиканские рестораны, которыми часто владеют и управляют мексиканцы, украшены сомбреро - хотя, возможно, это скоро прекратится.
В британском университете Восточной Англии студенческий союз запретил мексиканскому ресторану раздавать сомбреро, также сочтя это актом «культапроприации», да еще и расизмом.
Я честно говоря никак не могу понять что такого оскорбительного в сомбреро – это практичный головной убор для жаркого климата, защищающий от солнца широкими полями. Когда я была маленькая, родители привезли сомбреро из своего путешествия в Мексику, и я и мои братья без стеснения присвоили это сувенир для игр с переодеваниями. Со своей стороны, как гражданка США немецко-американского происхождения с обеих сторон, я совершенно спокойно отнесусь к тому, если кто-то, не разделяющий мою генетическую родословную, наденет тирольскую шляпу, натянет кожаные штаны, нальет себе баварского пенного и затянет ‘Ein Prosit der Gemütlichkeit‘
Но если мы продолжим держаться подальше от опыта, который нам не принадлежит, то конечным пунктом станет исчезновение художественной литературы.
Какое это имеет отношение к написанию художественной литературы? Да просто мораль скандалов с сомбреро ясна: мы не имеем право примерять чужие шляпы. Но разве это не то, за что нам, писателям, платят? Примерить чужую шляпу. Представить себя на месте другого. Влезть в его шкуру.
Новейшая система этических координат, которая за короткое время вышла далеко за пределы университетов, учит нас, что любая традиция, любой опыт, любая одежда, любое поведение или особенности речи, связанные с меньшинством или обездоленной группой, находятся за ограждением: «смотри но не трогай». Всех, кто принадлежит к широкому спектру «идентичностей» - этнических, национальных, расовых, половых и гендерных категорий, классов экономической незащищенности и инвалидности - сейчас побуждают ревностно охранять свой опыт и считать формой воровства попытки других людей участвовать в их жизни и традициях, будь то реально или в воображении.
Однако, если бы авторы соблюдали новые правила запрещающие пользоваться тем, что нам не принадлежит, у нас не было бы Малкольма Лаури с его “У подножия вулкана.” У нас не было бы большинства романов Грэма Грина, многие из которых разворачиваются в иностранных – для автора- государствах, и поэтому в них есть Настоящие Иностранцы, которые также говорят и ведут себя как иностранцы.
В своем произведении «Английские пассажиры» Мэтью Нил воздержался бы от включения глав, написанных от лица тасманийского аборигена, хотя эти главы - одни из самых прекрасных и убедительных отрывков в романе. Если бы Далтон Трaмбо, не будучи сам инвалидом, не пережив увечье во время Первой мировой войны, побоялся бы из-за этого описывать жизнь человека в теле без рук, ног или лица, считая что не имеет права «присваивать» ощущения изоляции которые испытывает герой, у нас не было бы страшной классики “Джонни взял ружье”.
У нас не было бы эротического шедевра Марии Макканн «Как мясо любит соль», в котором автор- гетеросексуальная женщина - пишет о геях в эпоху гражданской войны в Англии. Следующая книга относится не к художественной литературе, но все равно стоит отметить, что у нас также не было бы произведения «Черный, как я» 1961 года, ради которого Джон Говард Гриффин совершил непростительный сейчас грех «блэкфейс». Придав своей коже темный оттенок - Майкл Джексон наоборот - Гриффин исследовал, как живется черным на расово сегрегированном американском Юге. Сегодня его бы за это уничтожили, но в то время эта книга оказала мощное влияние на общество.
Автор книги "Кто владеет культурой? Присвоение и аутентичность в американском праве”, Сьюзен Скафиди, профессор юриспруденции в Университете Фордхэм, кстати, белая, определяет культурную апроприацию как «взятие интеллектуальной собственности, традиционных знаний, выражений культуры или артефактов из чужой культуры без разрешения. Это может включать несанкционированное использование танца, одежды, музыки, языка, фольклора, кухни, традиционной медицины, религиозных символов и т. д. ».
Что меня поражает в этом определении, так это фраза «без разрешения». Каким именно образом мы, авторы художественных текстов, должны спрашивать «разрешение» на использование персонажа другой расы или культуры или использование особенностей речи группы, к которой мы не принадлежим? Может быть нам надо разместить стенд на углу и собирать подписи с прохожих, предоставляющие нам ограниченные права на использование индонезийского персонажа в главе двенадцатой, примерно как политические активисты собирают подписи в поддержку кандидата?
Я очень надеюсь, что концепция «культурной апроприации» - преходящее увлечение. Совершенно очевидно, что люди с разным происхождением, соприкасающиеся друг с другом и обменивающиеся идеями и опытом, являются одним из наиболее продуктивных и захватывающих аспектов современной городской жизни.
Но это новомодное и немного абсурдное отношение “не трожь” является частью более широкого явления сверхчувствительности, которая, якобы в интересах социальной справедливости, порождает все разрастающиеся запреты. Эти запреты ограничивают авторов художественной литературы и в перспективе делают нашу профессию невозможной.
До недавних пор большинство этих абсурдных случаев «культурного присвоения» случались в мире моды, танцев и музыки. На церемонии вручения премии «American Music Awards 2013» Кэти Перри влетело за наряд гейши. Арабо-американская писательница Ранда Джаррар считает что белые женщины занимающиеся танцами живота - это «белая апроприация восточного танца». Интернет-портал Daily Beast пишет что Игги Азалия совершил «культурное преступление», подражая африканскому рэпу и имитируя “черный” акцент.
Обвинения в краже культуры распространяются даже на физические упражнения: в канадском университете Оттавы преподавательницу йоги застыдили и заставили приостановить занятия, «потому что йога родом из Индии». Она предложила переименовать курс в «Осознанная Растяжка»**.
И посмотрите на это: пуризм также достиг мира еды. При поддержке не кого-то там, а самой Лены Данэм, студенты колледжа Оберлин в Огайо организовали протест против «культурноапроприированных блюд», таких как суши, в университетской столовой (чертовы везунчики - в дни моего студенчества в нашей столовой о суши и не слышали), потому что их неаутентичность «обижает» японцев.
Я серьезно, сейчас есть люди, которые задаются вопросом, уместно ли белым людям есть блюда тайской кухни. Как насчет наоборот: могу ли я как уроженка Северной Каролины, запретить тайцам есть барбекю? (Могу поспорить, что они бы поменялись.)
И та же самая сверхчувствительность уже пришла к вам в книжные магазины вашего города. Потому что кто является “суперприсвоителем”? Кто пользуется голосами других людей, их акцентам, жаргонизмами и отличительными идиомами? Кто в буквальном смысле вкладывает свои слова в уста других людей? Кто смеет проникать в мысли незнакомцев, кто настолько нагл, что проецирует свои мысли и чувства на других, кто крадет души? Кто это профессиональный похититель? Кто, как ребенок в кондитерской, жадно впитывает все впечатления, запахи, ощущения, кто запоминает подслушанные разговоры, иногда даже записывает, чтобы прикарманить целые миры? Кто этот самый главный вор?
Наше писательское призвание неуважительно по самой своей природе – оно любопытствующее, вуайеристское, клептоманское и самонадеянное. И в этом и заключается процесс создания художественной литературы, самой лучшей. Когда Трумэн Капоте писал с точки зрения осужденных убийц из экономического класса ниже, чем его собственный, это было наглостью. Но для создания художественных произведений нужна наглость.
Что касается одержимости «подлинностью», то художественная литература по своей сути не является подлинной. Это - фикция. Это, по общему признанию, подделка; такова природа жанра, который описывает людей, которых не существует, и события, которые не произошли. Суть этой игры не в том, уважает ли ваш роман реальность; суть ее в том, что именно вам сойдет с рук.
В своем романе 2009 года «Однажды на берегу океана»*** Крис Клив, который, кстати, участвует в этом фестивале, осмелился писать от лица 14-летней нигерийской девочки, хотя он мужчина, белый и британец. Я сохраняю нейтралитет в отношении того, “сошло ли ему это с рук” в литературном плане, потому что я пока не прочла эту книгу.
Но я в принципе восхищаюсь его смелостью - хотя бы потому, что он накликал на себя тщательную “этическую экспертизу”, как в этом обзоре из Сан-Франциско: «Когда белый мужчина пишет от лица юной нигерийской девочки, это акт эмпатии или же кража личности?» задается вопросом рецензент. «Когда автор притворяется кем-то, кем он не является, он делает это, чтобы рассказать историю находящуюся за пределами его опыта. Но он, в свою очередь, должен быть осторожен с тем, чтобы представлять своих персонажей, а не использовать их для своего сюжета ».
Так, минуточку. Хорошо, автор в любом случае «представляет» своих персонажей, описывая их на страницах своего произведения. Но конечно же он также использует их для сюжета! Как он может этого не делать? Это его персонажи, которыми автор может манипулировать как угодно для достижения цели, к которой он стремится.
Этот же рецензент повторяет что Клив обязан «показать, что он представляет [девушку], а не эксплуатирует ее». И снова ложная дихотомия.
Конечно, он эксплуатирует ее! Это его книга, и эту девушку придумал он. Книжный персонаж - существо созданное автором именно для эксплуатирования. Тем не менее, рецензент поучает, что «следует быть особенно осторожными рассказывая истории, которые не принадлежат вам явно»*** и жалуется, что «Клив раздвигает свои собственные границы, возможно, дальше, чем следовало».
Но тогда какие истории нам “явно” принадлежат, и где лежат эти непересекаемые границы вокруг нашей собственной жизни? Я ратую за то, что любая история, которую вы можете сделать своей, - ваша, и попытка раздвинуть границы личного опыта автора является частью работы художественного писателя.
Я надеюсь, что, например, писатели-криминалисты не все имеют личный опыт совершения убийства. Я к примеру описала серийное убийство в старшей школе, и вы знаете, мне тяжело вам в этом признаться, но приходится: я сама ни разу не убила из лука семерых учеников, учителя и работника кафетерия. Мы придумываем события, мы прощупываем почву, иногда нам приходится изучить вопрос поглубже, но, в конце концов, все сводится к тому, что именно нам сойдет с рук – можем ли мы убедительно наврать нашим читателям.
Потому что если мы будем держаться подальше от опыта, который нам не принадлежит, то конечным пунктом во всем этом будет исчезновение художественной литературы.
Кто-то, похожий на меня, сможет писать только от лица гетеросексуальной белой женщины под шестьдесят, родом из Северной Каролины, более ли менее здоровой, хотя с плохими коленями, годами живущей на бобах, но наконец под старость лет в состоянии потратиться на новую одежку если надо. То есть все что нам останется - это мемуары.
Но и тут есть загвоздка, мы и здесь проигрываем. С одной стороны, нам разрешают пользоваться только теми игрушками, которые оказались в нашем манежике, с другой же стороны нас упрекают за то, что мы не можем изобразить в нашей художественной литературе достаточно разнообразную популяцию.
Мой самый последний роман « Мандибули: Семья, 2029-2047» был отруган одним рецензентом за то, что отражает только “гетеросексуальную и белую” Америку. Так вышло, что это семейная сага о нескольких поколениях - о белой семье. У меня не было инстинктивного желания вставить в роман трансвестита или бисексуала с темами, которые могут отвлечь от основной темы моего романа - апокалиптической экономики. Однако смысл этой критики в том, что мы, романисты, должны включить в свои произведения представителей различных групп, как будто мы набираем класс первокурсников в университете со строгими требованиями к разнообразию.
Мы видим этот подвид показушничества на телевидении. В конце 1990-х был момент, когда внезапно во всех ситкомах и драмах должен был появиться гей или лесбиянка или гомосексуальная пара. И это было замечательно в качестве подтверждения успешности движения за права геев, но при этом вскоре стало утомлять: мол, посмотрите на нас, наше шоу настолько идет в ногу со временем, что один из героев – гей! Сейчас мы проходим тот же самый модный процесс с трансгендерными персонажами в сериалах, таких как «Очевидное» и «Оранжевый — хит сезона».
Ну и ладно. Но я все же хотела бы оставить за собой право автора-романиста использовать только такие персонажи, которые имеют непосредственное отношение к моей истории.
Так вот: что же нам, писателям, делать? Должны ли мы сидеть в своем огороженном садике безвылазно и писать только о себе или о людях, подобных нам, потому что нельзя воровать чужой опыт, или же нам следует населить свои произведения персонажами всех цветов, примерно как в рекламе Coca Cola “I’d like to teach the world to sing”?
Ведь в наши дни может быть опасно идти по маршруту разнообразия. Тем более что, оказывается, существует консенсус в отношении принципа который тот рецензент из Сан-Франциско суммировал словами «следует быть особенно осторожными рассказывая истории, которые не принадлежат нам явно».
В “Мандибулях” у меня есть один второстепенный черный персонаж, Луэлла. Она выходит замуж за одного из главных героев, Дугласа, 97-летнего главу семьи. Я решила, что Дуглас, либеральный житель Нью-Йорка, вполне вероятно мог уйти от жены к красивой, яркой афроамериканке, потому что в его кругу этническая красавица-жена продемонстрировала бы его в лучшем свете, и возражения его прогрессивных детей были бы сведены к минимуму. Но в конце концов Дуглас остается в проигрыше, потому что у Луэллы начинается ранняя деменция, в то время как его бывшая жена в твердом уме и здравой памяти управляет благотворительной организацией которая спонсирует исследования деменции.
По мере того как роман достигает своего апогея и семья оказывается на улице, они вынуждены привязать растерянную, дезориентированную Луэллу на поводок, чтобы она не ушла и не потерялась.
Так вот, рецензент в «Вашингтон пост», который безосновательно обвинил эту книгу в «расизме», потому что она не придерживается строгой линии демократической партии в своих политических установках, описал эту сцену так: «Мандибули - белые. Луэлла, единственная афроамериканка в семье, оказывается в Бруклине, страдая недержанием и деменцией. К ней приходится применять физическую силу. Когда семью настигают все большие несчастья и они оказываются на улицах беззаконного Нью-Йорка, Луэллу держат на поводке. Если по этой книге когда-либо снимут фильм, мой совет не использовать эту сцену для постеров фильма».
Ваш автор, косвенно, жаждет вернуть рабство.
Таким образом, в мире политики идентичности писателям приходится осторожничать. Если мы решим импортировать в роман представителей различных меньшинств, к ним применяются особые правила. Если персонаж оказывается черным, с ним следует обращаться в лайковых перчатках, и его ни в коем случае нельзя помещать в сцены, которые вне контекста могут показаться неуважительными.
Но писать таким образом – невозможно. Бремя слишком велико, постоянная самопроверка парализует. Естественный результат такого рода критики заключается в том, что в следующий раз я не буду использовать черные персонажи вообще, дабы они не дай бог не сделали или не сказали что-то, что не на сто процентов прекрасно и восхитительно.
Кстати, мне это напомнило письмо, которое я получила после публикации моего седьмого романа от армянина-американца, который возмущено спрашивал- почему у моей героини «We Need to Talk About Kevin»***** армянское происхождение? Ему не понравилась моя рассказчица, и он чувствовал, что ее этническая принадлежность унижает его общину. Я изо всех сил пыталась объяснить, что просто я кое-что знала об армянском наследии, потому что мой лучший друг в Штатах был армянином, и я также знала, что в культуре армянской диаспоры были темные и печальные страницы, что было уместно для атмосферы моей книги. Кроме того, тут я уже совсем отчаялась, все в США происходят откуда-то, должна же и моя героиня откуда-то происходить?
Особенно писатели из традиционно привилегированных демографических групп кажется усвоили, что гораздо спокойнее просто сделать всех своих персонажей из одной и той же демографической категории, чтобы можно было обращаться с ними сколь угодно сурово и делать что заблагорассудится. В то время как используя мультикультурных героев, вы не свободны; вы непреднамеренно вывалили на свою голову целый ряд правил, как будто только что вступили в Евросоюз. Если вы описываете героев из разных рас, этнических групп и меньшинств, то за вами пристально наблюдают.
Признаюсь, эта атмосфера пристального внимания повлияла и на меня. Когда я только начинала как писатель, я без колебаний использовала черных героев или пользовалась черными диалектами: проведя детство на американском Юге, я была с ними неплохо знакома. Сейчас я гораздо больше волнуюсь изображая персонажей разных рас, и акценты заставляют меня нервничать.
При описании американца-мексиканца второго поколения, мужа одной из персонажей в «Мандибулях», я позаботилась о том, чтобы написать его диалог на стандартном американском английском, указать, что он говорил без акцента, и объяснить, что он использовал испанские выражения только для иронического эффекта. И конечно я подумала бы дважды - более чем дважды - перед тем как написать целый роман или даже часть романа с точки зрения персонажа, чья раса отличается от моей - потому что я могу продать себя как ‘бунтаря’, но так же как и всем, мне неприятно огрести тонну агрессии. Но я считаю что это - потеря. Это признак того, что моя вымышленная вселенная сужается, и это плохо и для моих произведений, и для меня самой.
В статье написанной под псевдонимом Эдвард Шлоссер на портале Vox автор эссе «Я - профессор-либерал, и я боюсь своих либеральных студентов» описывает «нынешнюю атмосферу страха» в высшем образовании и его «жестко контролируемый дискурс семантической чувствительности» - а меня обеспокоит, что этот этос сверхчувствительности, в котором субъективное ощущение обиды используется как оружие, распространился далеко за пределы университеских кругов, отчасти благодаря социальным сетям.
Чтобы не растерять бодрость духа и желание писать, я стараюсь не заходить на Facebook и Twitter, потому что страх что на меня набросятся может привести меня к инстинктивной самоцензуре. Десять лет назад я выступила со вступительным словом на этом же фестивале, утверждая, что авторам художественных произведений выгодно защищать право каждого человека на оскорбление чужих чувств, потому что если оскорбление чьих-то чувств, даже непреднамеренное, считается достаточным оправданием для затыкания ртов высказывающимся, то всегда найдется кто-то где-то, раздраженный тем, что вы говорите, и свобода слова умрет.
Но в десятилие прошедшее с того моего выступления мы продолжаем проигрывать на всех фронтах, так как появившаяся политика идентичности уделяет первоочередное внимание субъективному чувству обиды, считая его реальным основанием для преследования обидевших.
Хуже того: то, с каким рвением лагерь левых поддерживает эту сверхчувствительность, неизбежно вызывает обратную реакцию. Дональд Трамп импонирует тем людям, которых уже тошнит от того, что им бесконечно приказывают что им можно, а что нельзя говорить. Стремясь как можно дальше отойти от превратившейся в мейнстрим культуры подавления, они бросают ей агрессивный вызов - и то, что высказывают они, довольно-таки ужасно.
Что касается политики идентичности, то в последние годы меня особенно огорчает тенденция отказываться от поддержки, если ее предлагает тот, кто не принадлежит к группе. В 2013 году я опубликовала «Большой брат», роман, который вырос из потери моего старшего брата, умершего в 2009 от осложнений вызванных патологическим ожирением. Меня сподвигло написать эту книгу не только горе, но и сочувствие: последние годы перед смертью, по мере того как мой брат становился все тяжелее, я замечала, как ужасно с ним обращались окружающие - как его сажали в самый дальний угол ресторана, как официанты переглядывались и закатывали глаза после того, когда он делал заказ, хотя он заказывал не больше чем остальные посетители.
У меня лопнуло терпение наблюдать с какой легкостью мы в наши дни оцениваем чью-то личность по их весу, и я попылась объяснить, как я разочарована, что люди тратят на этот вопрос так много жизненных сил, иногда мучая себя годами из-за нескольких лишних килограммов. Казалось бы, и автор, и книга выступали за правое дело.
Однако, участвуя в мероприятиях по продвижению “Большого брата”, я начала замечать одну закономерность. Большинство людей покупающих книгу и стоявших в очереди на подпись были худыми. Особенно в США, ожирение - это теперь одна из тех проблем, когда если вы не один из них, вы им враг. Это подтвердилось, когда у меня развернулась длинная переписка по электронной почте с активистом движения «Любой вес – здоровый вес»******, которую роман взбесил, хотя она его не читала. Она отказалась его читать. Никакие мои объяснения, что роман был на ее стороне, что эта книга была выстрадана из того, как плохо обращаются с полными людьми и как несправедливо их судят, никакие мои слова не смогли преодолеть эффекта вызванного фотографией тощей меня на развороте.
Она и ее соратники в движении за права полных не желали моей защиты. Я не имела права высказываться на эту тему, потому что я не принадлежала к их клубу. Для меня это оказалось литературным, политическим и даже коммерческим разочарованием - потому что в США и Великобритании, если вашу книгу купят только худосочные, ряды ваших потенциальных читателей сильно поредеют.
Я беспокоюсь о том, что крикливый мир политики идентичности также подрывает те принципы, которые его активисты якобы желают защитить. Как писатель-романист, да, я иногда делаю свою героиню- рассказчицу армянкой. Но это только для начала. “Армянка” – это еще не характер, насколько я понимаю значение слова “характер”.
Мы должны стремиться выйти за рамки ограничивающих категорий, в которых нас произвольно поместило наше рождение. Членство в какой-то большой группе не является личностью. Быть выходцем из Азии - это не личность. Быть геем - это не личность. Быть глухим, слепым или привязанным к инвалидной коляске - это не идентичность, так же как и жить за чертой бедности. Недавно я рецензировала роман, которому, к сожалению, вынуждена была дать низкую оценку, хотя намерения у автора были самые благие. Но, рассказывая об опыте китайских иммигрантов в Америке, автор использовала персонажей, про которых было сказано только что они китайцы. Что они за люди? Они китайцы - и на этом все. Но этого недостаточно.
Я высказала то же самое на тему пола в Мельбурне на прошлой неделе: и как писатели, и как люди, нам стоило бы стремиться к выходу за рамки ограничивающих категорий, в которые нас произвольно поместило наше рождение. Если мы слишком ревностно идентифицируем себя с какой-то узкой группой, мы таким образом цепляемся за клетку, в которую другие будут стремиться нас заключить. Мы сами себя помещаем в рамки. Мы ограничиваем наше собственное представление о том, кто мы есть, и, представляясь исключительно как “член клуба”, “типичный представитель”, “посол от группы” , мы делаем нашу личность невидимой.
Чтение и написание художественной литературы, очевидно, частично обусловлено желанием покопаться в себе, заняться самоанализом и рефлексией. Но эта форма также рождена из отчаянного желания освободиться от клаустрофобии нашего собственного ограниченного опыта.
Дух хорошей художественной литературы - это дух исследования, щедрости, любопытства, смелости и сострадания. Работая над своми произведениями днем и читая чужие перед сном, я испытываю огромное облегчение, вырываясь из ментальных границ собственного опыта.
Пусть и при помощи иллюзии, но художественная романы и рассказы помогают преодолеть эти досадные барьеры между нами и на короткое время позволяют нам увидеть увлекательную реальность чужой жизни.
Так что ограничения на то, что принадлежит нам как писателям, наносят нам только вред. В недавнем интервью наш коллега Крис Клив отметил: «Имею ли я, англичанин, право писать историю нигерийской женщины? … Я прекрасно понимаю людей, которые считают, что не имею. Но мое оправдание состоит в том, что я делаю это хорошо.»
Что подводит меня к последнему пункту. Не все писатели хорошо пишут. Поэтому вполне возможно, что кто-то напишет роман об одноногой лесбиянке из Афганистана и у него выйдет полная фигня. Там будут странные диалоги, с выражениями на пушту перенесенными из Google Translate. На полпути романа героиня неожиданно окажется без правой ноги вместо левой. А представления автора о лесбийском сексе будут заимствованы из тупых порнографических видео.
Усилия, направленные на то, чтобы убедительно войти в жизнь других, сильно отличающихся от нас, могут потерпеть неудачу: это само собой разумеется. Но, возможно, вместо эшафота мы заслуживаем хоть нескольких очков хотя бы за попытку. В конце концов, большая часть художественной литературы - отстой. Большинство пишет отстой. Да вообще большинство вещей которые делают люди - отстой. ******* Но это не значит, что лучше вообще ничего не делать.
Мой ответ - сам по себе новомодное клише: продолжай пытаться сделать свои неудачи все лучше и лучше. Я готова на что угодно, кроме обязательств делать каждого моего персонажа стареющей теткой любящей поумничать, и помещать все события в Северную Каролину.
Мы, писатели, должны сохранить за собой право примерять разнообразные шляпы, в том числе и сомбреро.
*прим. переводчика: мне не очень нравится этот перевод “identity politics”, но он кажется стал уже общепринятым, так что ничего не поделаешь
**прим. переводчика: Mindful Stretching – отсылка к популярной в последние годы концепции Mindfulness, на русский переводится “Осознанность”, по названию известной книги Марка Уильямса и Денни Пенман)
*** прим. переводчика: Очередной пример загадочного перевода оригинального названия на русский. В оригинале роман был издан как The Other Hand в Британии и Little Bee в Америке.
****(прим переводчика: вот я реально заморочилась с переводом этой фразы: a story that’s not implicitly yours to tell. Особенно с этим “implicitly”. Мне кажется это потому что сам автор этой фразы ее не очень продумал, что часто бывает с Woke-нутыми авторами. )
*****прим переводчика: категорически отказываюсь использовать идиотское название “Цена нелюбви” под которым книга была издана для русскоязычных читателей. Перевод “Что-то не так с Кевином” меня больше устраивает, но это название фильма, а Шрайвер говорит о книге.
****** Было бы слишком упрощенно и слишком огульно перевсети это как “бодипозитив”, потому что это более узкое направление: https://en.wikipedia.org/wiki/Health_at_Every_Size
******* прим переводчика: но к моему переводу это конечно же не относится!